После этого дня всё изменилось, хоть и незаметно для других. На заводе Лина стала чаще звать меня помогать ей, отдавать лёгкие команды — «принеси ключ», «держи тут» — и я с радостью подчинялся. Мне нравилось, как она ведёт, как уверенно говорит, а она, кажется, наслаждалась этим не меньше. Однажды после смены мы сидели на скамейке у выхода, глядя на закат. Я сказал, смеясь: «Знаешь, Лина, я влип в тебя. В любовь, наверное.» Она повернулась ко мне, её глаза загорелись. «Влип, говоришь? — хмыкнула она. — Тогда я устрою тебе настоящее влипание. Как насчёт клейстера?» Я засмеялся, думая, что она шутит, но её взгляд был серьёзным — и хитрым.

Через пару дней Лина пришла к нам домой с пакетом крахмала и той самой ухмылкой. «Сегодня ты влипнешь,» — сказала она, и мы затащили старую ванну во двор. Она сварила клейстер — густой, сладкий, как патока — и усадила меня внутрь, подлив, пока он не покрыл меня почти до плеч. Я смеялся, пытаясь вырваться, но она держала меня за руки, шепча: «Ты мой пленник.» Мой голос дрожал от восторга, её близость грела, и я кричал: «Лина, ты лучшая!» — зная, что это не просто игра, а часть того, что мы признали в цеху. А потом вошла мама. Она бросила сумки, её лицо побелело. «Это что такое?!» — крикнула она, глядя на меня в липкой массе и Лину с перепачканными руками.

Я остался на кухне, пока мама смотрела на меня, будто впервые видела. «Объясни,» — сказала она, голос дрожал. Я покраснел, но выпалил: «Мам, это не просто игра. Лина мне нравится. Очень. Она не просто подруга с завода. Мне с ней хорошо, она учит меня жить, быть смелее. Если ты её прогонишь, мне будет плохо — я не шучу.» Мама села, её глаза расширились. «Тебе 13, ей 24! Это ненормально! Она взрослая, а ты ребёнок. Я её сейчас выгоню!» — почти крикнула она. «Нет, пожалуйста! — взмолился я. — Она важна мне. Разлучишь нас — и я сломаюсь.» Мама сжала губы, борясь с собой, и наконец сказала: «Я поговорю с ней. Иди в комнату.»

Она нашла Лину в гостиной. «Он сказал, что вы не просто друзья,» — начала мама, голос холодный. «Тебе 24, ему 13. Что ты делаешь с моим сыном? Или я запрещаю тебе сюда приходить.» Лина посмотрела ей в глаза, спокойно, но твёрдо. «Тёть Света, я знаю, как это выглядит. Он мне дорог — больше, чем коллега, больше, чем друг. Я люблю его, и он мне важен. Мне нравится, что он младше, что слушается меня, но я не хочу ему зла. Я забочусь о нём, чтобы он рос счастливым, смелым. Запретите мне — и вы разобьёте ему сердце. Он сам вам сказал.» Мама нахмурилась. «Ты странная, Лина. Он ребёнок, а ты взрослая. Если я отдам его тебе, что с ним будет?» Лина наклонилась вперёд. «Не отдавайте. Давайте сделаем открыто — я прихожу сюда, вы следите. Я не заберу его, но не отнимайте его у меня. Он сияет со мной.» Мама вздохнула. «Пока он счастлив, не запрещаю. Но я слежу. И никаких тайн.» Лина кивнула. «Договорились. Я докажу, что ему со мной лучше.»

Они нашли компромисс: Лина могла приходить, но оставляла диктофонные записи с отчётами — что мы делали, как я себя чувствовал. Это было не для того, чтобы мама стояла над нами каждую минуту — её присутствие убило бы всю радость, всю искру между нами. Записи давали нам с Линой свободу, хоть и небольшую, быть наедине, сохранять нашу связь, не теряя её под маминым взглядом. Лина могла шептать мне свои команды, я — кричать от восторга, и никто не мешал, а мама потом слушала, убеждаясь, что я в порядке. Так мы могли держать нашу романтику живой, не разрушая её постоянным надзором.

С этого начались наши личные игры наедине. Однажды Лина придумала «погоню за тенью». Мы ждали сумерек, она завязала мне глаза платком и сказала: «Убегай, если сможешь.» Я метался по двору, слыша её шаги, её смех, пока она не поймала меня, прижав к дереву. «Ты мой,» — шепнула она, и её руки чуть сжали мои плечи. Я хохотал до слёз, голос срывался от восторга, и я кричал: «Лина, ты невероятная!» — пока она дразнила меня, отпуская и ловя снова. Всё записывалось: мой визг, её шутливые команды, её дыхание рядом. Лина добавила в отчёт: «Он счастлив, тёть Света, он смелеет. Ему нравится, когда я веду.» Мама послушала раз — мой жаркий тон, её тёплый голос — и выключила, сказав: «Мне странно это слышать, но пока тебе хорошо, пусть.»

Другая игра была серьёзнее — борьба с захватами. Лина предложила её в один из тёплых вечеров, когда мы остались во дворе одни. «Попробуй меня свалить,» — сказала она, встав в позу, чуть согнув колени, её руки готовы. Я бросился на неё, но она была быстрее и сильнее — в два счёта схватила меня за запястья, крутанула и уложила на траву, прижав сверху. «Сдаёшься?» — шепнула она, её лицо было так близко, что я чувствовал её дыхание. Я засмеялся, выворачиваясь: «Никогда!» — и рванулся снова. Она победила ещё раз — подсечкой, от которой я рухнул с хохотом, потом ещё, поймав меня за шею и держа, пока я не взвыл от смеха. Мой голос звенел, полный огня: «Ещё раз, Лина, давай!» После пяти её побед она отпустила меня и села рядом, чуть запыхавшись.

— Хватит проигрывать, — сказала она с улыбкой. — Теперь я научу тебя побеждать. Даже меня.

Я удивился — она же сильнее, старше, как я смогу? Она встала и начала показывать: как схватить её за руку, как повернуть запястье, как использовать её силу против неё. «Не бойся тянуть,» — говорила она, направляя мои руки. Первый раз я попробовал — она вывернулась, снова уложив меня, и дразнила: «Слабак!» Я взвыл от смеха, но не сдался. Второй раз — она опять победила, прижав меня коленом, и я кричал: «Лина, ты слишком крутая!» На третий раз я поймал момент: схватил её за руку, крутнул, как она учила, и вдруг она упала — не совсем на землю, но потеряла равновесие, и я удержал её на миг, прижав к себе. «Получилось!» — крикнул я, голос сорвался от радости. Она засмеялась, глядя на меня снизу вверх, её глаза сияли.

— Ещё раз, — скомандовала она, и мы продолжили. Я побеждал не всегда — может, раз из пяти: то она ускользала, то сбивала меня ловким движением, но каждый успех был как взрыв. Я хватал её за плечи, тянул вниз, и разок даже прижал к траве, крича: «Ты моя пленница!» Она хохотала: «Только на секунду, герой!» Я понял, что могу обездвижить её, хоть она сильнее, и это было чудом. Мой голос звенел: «Лина, ты лучшая!» — а она отвечала: «Ты мой лучший соперник!» — и в этом было столько тепла, что я чувствовал себя живее, чем когда-либо.

Мама смотрела из окна. Она слышала мой крик, её ответ, наш смех — и в этом было что-то большее, чем игра. Мой тон был слишком живым, дрожащим от страсти, её — слишком тёплым, почти зовущим, и мама поняла: это не просто коллеги, не просто дружба. Это была связь, глубокая и горячая, рожденная не только весельем, но и чем-то сильным внутри нас. Позже она сказала: «Вы с ней слишком близко. Но пока ты сияешь, я не вмешиваюсь.» Я улыбнулся, всё ещё чувствуя, как гудят руки от борьбы, и знал, что Лина — это не просто сослуживица с завода. Она была моим миром, и я — её.

Лето шло, и Лина уговорила маму отпустить меня с ней в туристический поход в северные горы — туда, где полярный день заливал всё светом круглые сутки, а склоны цвели яркими пятнами трав и мхов. Мама долго колебалась, но Лина убедила её: «Тёть Света, это безопасно, мы с группой, и я присмотрю за ним. Ему полезно увидеть мир.» Мама вздохнула, глядя на мой сияющий взгляд, и согласилась, хоть и не без тревоги: «Только звони, если что, и держись Лины.» Я кивнул, чувствуя, как сердце подпрыгивает от предвкушения.

Мы присоединились к группе молодых туристов — человек десять, все в возрасте от 20 до 30, весёлые, шумные, с рюкзаками и палатками. С первого взгляда всем стало ясно: между мной и Линой что-то большее, чем дружба. Мы шли рядом, она несла мой рюкзак, когда я уставал, а я тащил её спальник, лишь бы быть полезным. Она подшучивала надо мной, поправляла мне капюшон, а я смеялся, глядя на неё с таким теплом, что никто не сомневался — это любовь. Её рука иногда касалась моей, и я не отстранялся, а группа переглядывалась с улыбками, принимая нас как пару. Моя фигура, закалённая работой на заводе, и уверенность, которую я впитал от общения с Линой, скрывали мой возраст — все думали, что мы ровесники, где-то в районе двадцати.

Дни в горах были как сказка: мы карабкались по камням, пили из ледяных ручьёв, ночевали под бесконечным солнцем. Однажды вечером, после долгого перехода, Лина настояла, чтобы я лёг спать пораньше. «Ты вымотался, герой,» — сказала она, уложив меня в палатку с тёплой насмешкой. Я зевнул, не споря, и свернулся в спальнике, слыша, как она тихо напевает снаружи. Сквозь дрёму я уловил шаги и голоса — кто-то подошёл к Лине у костра.

Это была Катя, девушка из группы — лет 25, с длинной косой и открытой улыбкой. Она присела рядом с Линой, глядя на пламя. «Вы с ним такие милые,» — начала она тихо. «Я давно не видела такой любви. Вы так давно вместе?» Лина подбросила ветку в огонь, её улыбка была мягкой, но в груди зудело — ей давно хотелось открыться хоть кому-то. Она не любила, когда все вокруг думали неправду, и этот вопрос стал поводом выговориться.

— Не так давно, но кажется, что всегда, — сказала она, чуть помедлив. — Мне 24, а ему… ему 13.

Тишина повисла, нарушаемая только треском огня. Катя моргнула, её лицо вытянулось от удивления. «Тринадцать?!» — выдохнула она, понизив голос, чтобы не разбудить других. «Но… он же… он выглядит старше! Я думала, вам обоим за двадцать!»

Лина хмыкнула, её взгляд стал задумчивым. «Он работает на заводе со мной, закалился там. И я его многому учу — быть смелым, открытым. Но да, он юный. Если б ты поговорила с ним поближе, поняла бы — в голове у него ещё ветер гуляет, как у всех в его возрасте. А тело… тело догнало характер раньше времени.»

Катя покачала головой, всё ещё переваривая. «Я бы никогда не подумала. Вы так естественно вместе… Но 13 и 24 — это же пропасть! Как это вообще работает?» Лина посмотрела на палатку, где я спал, и её голос стал глубже.

— Работает, потому что он мне важен, — сказала она. — Мне нравится, что он младше, что слушается меня. Я веду, он следует, и мы оба счастливы. Это странно, знаю, но я забочусь о нём. Он растёт со мной, а я живу с ним ярче, чем без него. Это не просто любовь — это связь, которую я не могу объяснить. И мне надоело, что никто не знает правды — я хочу, чтобы хоть кто-то понял.

Катя молчала, глядя на Лину с смесью удивления и уважения. «Это… неожиданно,» — наконец сказала она. «Я думала, вы ровесники, и всё так просто. Но теперь вижу — тут что-то большее. Ты правда любишь его, да? И он тебя.» Лина кивнула, её глаза потеплели.

— Правда. И я не дам ему потеряться. Он юный, но с ним я чувствую себя живой.

Катя откинулась назад, глядя на бесконечное светлое небо. «Чудовищная разница,» — пробормотала она, всё ещё ошеломлённая. «Но если он счастлив, а ты так о нём говоришь… кто я такая, чтобы судить? Вы и правда как из другого мира.» Она улыбнулась, хоть и слегка растерянно. «Просто береги его, ладно?»

— Всегда, — ответила Лина, и в её голосе была твёрдая уверенность.

Они замолчали, глядя на огонь, а я спал в палатке, не зная, что наша любовь, такая очевидная для всех, только что раскрыла свою тайну. Катя ушла к своей палатке, всё ещё качая головой, но без осуждения — лишь с удивлением перед чем-то, что не укладывалось в её голове. А Лина осталась у костра, глядя на меня сквозь ткань палатки, и я, даже во сне, чувствовал её тепло.

Прошлая осень принесла холодный ветер и жёлтые листья, а вместе с ними — мой день рождения. Мне исполнилось 14, и, поскольку я подрабатывал на заводе с прошлого лета, уже полгода, праздновать решили там, среди коллег. За это время меня успели узнать и полюбить: я был «мелким», но старательным, всегда готовым помочь, и ребята в цеху относились ко мне как к младшему брату. Лина, моя сослуживица и гораздо большее, чем просто коллега, заранее предупредила всех, что «маленькому помощнику» нужен особый день. Утром, прямо на рабочем месте, в цеху между станками, ребята устроили мне короткое поздравление. Мастер цеха, бородатый дядька лет пятидесяти, хлопнул меня по плечу: «Расти большой, парень!» — и сунул мне свёрток с пирогами от своей жены. Молодые парни с линии сборки крикнули: «С днём, мелкий!» — и вернулись к работе, а Лина стояла рядом, улыбаясь, и подмигнула мне, будто знала, что настоящий праздник ещё впереди.

После смены мы с коллегами — человек пятнадцать, от молодых двадцатилетних до старших за сорок — двинулись в пивной ресторан неподалёку. Это было обычным делом: в нашем городе, где заводы дышали старыми традициями, такие посиделки после работы считались нормой, особенно в день рождения. Пиво лилось рекой для тех, кто пил, стол ломился от жареной картошки, колбасок и солёных огурцов. Мне, конечно, никто не наливал — я был «мелким», хоть и именинником, — а Лина вообще не пила, сидя рядом с кружкой воды и наблюдая за мной с тёплой насмешкой. Я ел понемногу, болтал с коллегами — молодые шутили про мои «рабочие руки», старшие хвалили за старание, — но всё время возвращался к Лине. Мы сидели близко, её колено касалось моего под столом, и я то и дело ловил её взгляд, полный того самого тепла, которое знало только наше «мы». Я рассказывал ей про дурацкую шутку мастера, она смеялась и поправляла мне воротник, а я наклонялся ближе, шепча что-то про её улыбку.

Коллеги вокруг сначала просто шумели, но к середине вечера начали замечать. Молодой парень, Сашка, который всегда таскал мне конфеты, хмыкнул: «Вы с Линой как сиамские близнецы, что ли?» Старики за столом переглядывались, кто-то кашлянул, кто-то ухмыльнулся. Те, кто раньше только смутно догадывался, теперь видели ясно: мы не просто сослуживцы, мы пара — странная, непривычная, но настоящая. Лина положила руку мне на плечо, когда я потянулся за картошкой, и я не отодвинулся — наоборот, улыбнулся ей так, что все вокруг притихли на миг. Это было не тайной, а фактом, который больше не прятался.

Когда вечер закончился, мы с Линой вышли на улицу, провожая взглядом расходившихся коллег. Один из них, дядя Коля — мужик лет пятидесяти, с седыми висками и прокуренным голосом, — задержался и подошёл к нам. Он был из тех, кто всегда молчал, но всё замечал. Постояв, он затянулся сигаретой и спросил, глядя на нас: «Ну, выкладывайте, что у вас тут творится? Вы ж не просто так липнете друг к другу весь вечер.»

Я покраснел, но Лина взяла слово, как всегда ведя разговор. «Дядь Коль, он мне важен,» — сказала она спокойно, положив руку мне на голову. «Мы вместе не только на заводе. Это любовь, настоящая. Мне 24, ему 14 — да, разница большая, но я забочусь о нём. Он растёт со мной, а я с ним счастлива.» Я кивнул, глядя на неё, и добавил: «Она учит меня всему, дядь Коль. Мне с ней лучше, чем без неё.»

Дядя Коля затянулся ещё раз, глядя на нас поверх сигареты. «Четырнадцать, значит,» — пробормотал он, прищурившись. «Странно это, конечно. Но парень-то сияет, как лампочка, а ты, Лина, вроде не дура и не злыдня. Если ему от этого польза, а тебе радость — живите как знаете.» Он выдохнул дым, кивнул нам и пошёл домой, буркнув: «Спокойной ночи, голубки.»

На следующий день я пришёл на завод с Линой, как обычно, и сразу заметил: в цеху гудело. Но это был не злой шёпот, не осуждение. Сашка подмигнул мне с ухмылкой: «Слышал, ты у нас теперь герой-любовник!» Тётка с упаковки, грузная тётя Маша, пробасила: «Лина-то, оказывается, не просто так за тобой бегает!» Все говорили за нашими спинами, но не с ядом, а с удивлением и каким-то уважением. Дядя Коля, видно, рассказал всем ночью, пока пивные кружки звенели: что мы пара, что разница чудовищная, но я от этого только выигрываю, а Лина — не какая-то там хищница, а человек, который меня бережёт. К обеду сплетни превратились в байки: «Слыхали, мелкий с Линой — как в кино!», «Она его учит, а он её окрыляет!» Никто не смотрел на нас косо — только качали головами, пересказывая нашу «удивительную любовь».

Лина поймала мой взгляд через цех и подмигнула, как в первый день. Я улыбнулся в ответ, чувствуя, что завод теперь не просто работа — это место, где наша история стала легендой. И мне это нравилось.

Прошлая осень катилась к концу, укрывая город жёлтыми листьями и первыми заморозками. Мне недавно исполнилось 14, и я уже полгода подрабатывал на заводе в низкотехнологичном цеху — таскал инструменты, убирал стружку, помогал где попросят. В нашей стране даже такие цеха приносили прибыль: экономический бум, подкреплённый десятилетиями мира и технологий, делал работу выгодной для всех. Мы с Линой зарабатывали хорошие деньги, хотя могли бы пойти на повышение и закрыть все свои потребности огромной зарплатой. Но не все рвались вверх — возможностей было полно, препятствий мало, и каждый выбирал своё. Я любил наш цех за его шум, запах металла и простоту, а Лина… Лина решила двигаться дальше.

Она была умной — не просто сообразительной, а эрудированной, с острым взглядом и цепким умом. Профсоюз давно предлагал ей повысить квалификацию, перейти в высокотехнологичный сектор, где платили больше и работы было интереснее. Лина согласилась: «Почему бы и нет? Я справлюсь.» В конце осени она записалась на курсы и готовилась к экзамену — сложному, с теорией и практикой. Я видел, как она вечерами листала учебники по автоматике и программированию станков, как её пальцы бегали по схемам, а глаза блестели от азарта.

Однажды после смены она позвала меня посмотреть, как она практикуется. Мы остались в цеху, когда другие разошлись. Лина взяла старый станок — не тот, что гудел у нас каждый день, а списанный, который мастера оставили для тренировок. «Смотри,» — сказала она, надевая перчатки, и начала разбирать его на части. Её движения были точными, быстрыми — она снимала шестерни, проверяла проводку, подключала датчики, которые принесла с курсов. Я стоял рядом, держа фонарик, и не мог оторвать глаз. Она объясняла вполголоса: «Вот тут давление регулируется, а тут — сигнал на контроллер. Если настроить правильно, он заработает, как новый.» Через полчаса станок загудел — ровно, без скрипа, как живой. Я смотрел на неё, открыв рот, и выдохнул: «Лина, ты гений!» Она засмеялась, вытирая руки тряпкой, и подмигнула: «Просто знаю, что делаю. А ты молодец, что светишь ровно.»

Я восхищался ей — не только её руками, но и тем, как она думала. Она могла бы остаться в нашем цеху, зарабатывать свои хорошие деньги и не напрягаться, но выбрала вызов. Каждый вечер я наблюдал, как она зубрит формулы или чертит схемы, и чувствовал гордость, будто это я сам сдаю экзамен. «Ты станешь самой крутой на заводе,» — говорил я, а она отвечала: «Только если ты будешь рядом, помощник.»

День экзамена пришёл в конце ноября. Утром я провожал её от дома до заводского корпуса, где проходили испытания. Она была в своей рабочей куртке, но с новой уверенностью в походке, а я тащился рядом, неся её сумку с тетрадями. «Не волнуйся,» — сказал я, хотя сам дрожал от нетерпения. «Ты всё знаешь.» Лина улыбнулась: «С твоей верой я точно сдам.» Она потрепала меня по голове и ушла в аудиторию, а я остался ждать снаружи, топчась на холоде и представляя, как она отвечает на вопросы или чинит тестовый станок.

Через три часа она вышла — лицо спокойное, но глаза сияли. «Сдала,» — сказала она просто, и я кинулся к ней, чуть не уронив сумку. «Я знал! Ты лучшая!» — крикнул я, и она засмеялась, обняв меня на миг. «Пойдём отмечать, герой,» — предложила она, и мы двинулись в кафе неподалёку — маленькое, уютное, с деревянными столами и запахом свежих булочек.

Мы сели у окна, заказали пироги с мясом и чай — Лина не пила ничего крепче, а я был слишком взбудоражен, чтобы думать о еде. Она рассказывала, как отвечала на вопросы про гидравлику и запрограммировала контроллер за десять минут, а я слушал, уперев подбородок в ладони. «Ты теперь будешь работать с роботами?» — спросил я, и она кивнула: «Скоро переведут. Но я всё равно останусь твоей Линой.» Я улыбнулся: «А я твоим помощником.» Мы сидели близко, её рука лежала рядом с моей на столе, и я чувствовал, что этот день — не только её победа, но и наша. Она стала ещё сильнее, а я — ещё больше её частью.

За окном падал первый снег, а в кафе было тепло. Я смотрел на неё и думал: в этой стране, где даже низкотехнологичные цеха приносят деньги, а каждый может подняться, Лина выбрала рост — и меня рядом с собой. И это было лучшее, что могло случиться.

Зима укутала город снегом, и после того, как Лина сдала экзамен и перешла в автоматизированный цех, я решил пойти за ней. Наш низкотехнологичный цех был хорош — благоденствие страны делало его рентабельным, и мы с Линой зарабатывали прилично, — но мне хотелось быть рядом с ней, видеть, как она работает с роботами и сложными системами. Я перевёлся туда же, в ученики — подай-принеси, чисти оборудование, учись по мелочам. Автоматика не означала, что руки не нужны: Лина часто возилась с датчиками, проводами, шестернями, и я был её тенью, таская инструменты и впитывая всё, что она делала.

Цех был другой — чистый, гудящий от станков с экранами, но всё ещё живой. Лина стояла у панели управления, настраивая роботизированный манипулятор, и я смотрел, как её пальцы уверенно бегали по кнопкам. «Смотри, вот тут давление сбросить,» — говорила она, а я кивал, подавая ей отвёртку или гаечный ключ, когда она ныряла под машину, чтобы подкрутить что-то вручную. Я поднабрался мелочей — как проверить проводку, как сбросить ошибку на дисплее, — и каждый раз, когда она хвалила меня («Молодец, помощник»), я чувствовал себя на вершине мира. Но работа не мешала нам ворковать: она подмигивала мне через цех, я шептал ей что-то глупое вроде «Ты красивее всех роботов», и мы смеялись, пока гудели станки.

Новые коллеги уже знали о нас — старые сослуживцы из низкотехнологичного цеха разнесли байки про «мелкого и Лину», и здесь нас встречали с улыбками. «Ну вы даёте,» — говорил кто-то, видя, как Лина поправляет мне куртку, а я несу её сумку после смены. Наша романтическая любовь была очевидна: мы не прятались, сидели рядом на перерывах, и её рука часто лежала на моём плече. Цех был важным — автоматика питала завод, — и слухи о нас поползли дальше, до профсоюза, а потом и до всяких правительственных структур, которые в нашей стране следили за порядком больше из традиции, чем из необходимости.

Рождество пришло 25 декабря, и в этот день, когда цех гудел чуть тише из-за праздника, к нам заявилась комиссия. Их было пятеро: представитель профсоюза в сером костюме, чиновник из учреждения по защите детей с папкой бумаг, психолог с добрыми глазами, мой классный руководитель — строгая, но справедливая женщина, — и ксёндз, глава комиссии. Он был клириком и монахом одновременно, как принято в нашей прогрессивной церкви: высокий, в чёрной рясе с белым воротником, с острым взглядом и спокойствием, которое чувствовалось даже в его молчании. Эта церковь не запрещала, а вела — контролировала, чтобы необычное приносило пользу.

Они пришли прямо на рабочее место, пока мы с Линой возились с манипулятором. Ксёндз кашлянул, и все коллеги притихли. «Мы здесь по поводу вас двоих,» — начал он, голос ровный, но твёрдый. «Ваши отношения дошли до нас. Расскажите, что между вами.» Лина выпрямилась, положив руку мне на плечо, и заговорила первой: «Я люблю его. Мне 24, ему 14, но это не просто любовь. Я забочусь о нём, учу его — жизни, работе. Он растёт со мной, а я живу ярче с ним.» Я кивнул, глядя на неё: «Она мой мир. Я учусь у неё всему — смелости, делу. Мне с ней лучше, чем без неё.»

Комиссия задавала вопросы. Профсоюзный спросил: «Не мешает ли это работе?» — «Нет, мы оба стараемся,» — ответила Лина. Чиновник уточнил: «Нет ли вреда ребёнку?» — «Я не ребёнок в душе,» — сказал я, — «и Лина не вредит, а помогает.» Психолог поинтересовалась: «Вы счастливы?» — мы оба сказали «да» почти хором. Классный руководитель добавила: «Он стал увереннее в школе с тех пор, как с ней,» — и я покраснел. Ксёндз слушал молча, листая папку — там были отчёты профсоюза, записи мамы, слова коллег, даже байки с моего дня рождения.

Наконец он заговорил: «Мы видим, что это не хаос. Вы связаны, и это приносит добро — ему рост, ей радость. Церковь не видит греха, если есть порядок. Профсоюз и коллектив следят за вами, и мы доверяем их глазам. По старому обычаю, я одобряю вашу связь и приравниваю её к брачной.» Мы с Линой переглянулись, ошеломлённые. В нашей стране брак давно потерял юридический вес — профсоюзы и общины решали семейные дела, разводы были редки, а отношения налаживали всем миром. Но символически это значило многое.

Комиссия ушла, коллеги захлопали, кто-то крикнул: «Поздравляем, голубки!» Мы с Линой стояли, всё ещё держась за руки, и я шепнул: «Это что, мы теперь женаты?» Она засмеялась: «Похоже на то, помощник. Отметим?» В тот вечер, после смены, мы ушли вдвоём — не в шумный ресторан, а на тихую заснеженную улицу. Купили горячий шоколад в ларьке и пили его, сидя на скамейке под фонарём. «С Рождеством,» — сказала она, чокнувшись бумажным стаканом. «И с нашей свадьбой,» — добавил я, и мы засмеялись, чувствуя тепло друг друга.

Потом мы думали: может, устроить большой праздник, позвать старых и новых коллег? Но решили пока оставить это наедине — наш маленький мир сиял ярче под снегом. А большой день ещё придёт.

После Рождества, когда наша связь получила символическое «брачное» благословение, я стал всё чаще приходить к Лине домой. Она жила в общежитии завода — небольшой комнате с кроватью, столом, полками и маленькой плиткой в углу. Сначала я заходил после смены: мы пили чай, болтали, она показывала мне свои старые книги или схемы с курсов. Но потом я начал оставаться дольше — то до ночи, то на ночь, а потом и на выходные. Мои вещи потихоньку перекочёвывали к ней: куртка на крючке, пара футболок в шкафу, зубная щётка у раковины. Я жил на два дома: утром уходил к маме, помогал ей по хозяйству, а к вечеру возвращался к Лине, где чувствовал себя как в нашем маленьком мире.

Лина тоже часто ходила ко мне в гости. Мы сидели втроём с мамой на кухне, пили её фирменный компот, и Лина рассказывала про работу в автоматизированном цеху — как чинит манипуляторы или настраивает программы. Мама слушала, кивала, иногда качала головой: «Год назад ты был ребёнком, носился по двору, а теперь — женат, да ещё так счастливо.» Она доверяла Лине — видела её зрелость, мою уверенность, которую дала заводская жизнь и наша связь. «Ты вырос с ней,» — говорила мама, глядя на меня, и добавляла с улыбкой: «Но я всё ещё удивляюсь.» Лина смеялась: «Тёть Света, я за ним слежу, не волнуйтесь,» — и мама махала рукой, уже не споря.

К февралю мама заметила, что я бываю дома всё реже. Мои кроссовки пропали из коридора, а полка в комнате опустела. Однажды она вошла, когда я укладывал в рюкзак очередную футболку, и спросила: «Ты что, совсем к Лине перебираешься?» Я замер, покраснел, но кивнул: «Я там чаще, мам. Мне с ней хорошо.» Она посмотрела на меня долго, потом вздохнула: «Ну, раз вы теперь как семья, живи у неё. Только не забывай меня навещать.» Я обнял её, чувствуя тепло и лёгкую грусть, но больше — радость. Лина, узнав, обняла меня крепче: «Теперь ты мой навсегда, помощник.»

У Лины в комнате мы обживались. Дополнительное время — без маминого «домой к девяти!» — мы тратили на игры. Иногда она завязывала мне глаза шарфом, как в «погоне за тенью», и я бродил по комнате, пока она не ловила меня, прижимая к стене с шёпотом: «Попался!» Я смеялся до слёз, вырываясь, а потом сам кидался на неё, пытаясь удержать. Часто мы боролись — она садилась сверху, держа мои руки, а я выворачивался, крича: «Сдашься?» — пока она не падала на кровать, хохоча: «Только тебе!» Эти игры были полны касаний, тепла, и каждый раз я чувствовал, как близко она ко мне — не только телом, но и душой.

В марте пришёл её день рождения — Лине исполнилось 25. Днём я постарался, чтобы её поздравили все: в цеху новые коллеги хлопали её по плечу, старые из низкотехнологичного прислали пироги с запиской «Не забывай нас!». Я бегал между станками, напоминая: «Сегодня Линин день!» — и она смеялась, глядя на мою суету. Но вечером мы уединились в её комнате. Я принёс маленький торт с одной свечкой — всё, что смог купить на свои деньги, — и поставил на стол. «С днём рождения,» — сказал я, зажигая свечу, а она задула её, глядя на меня с той самой улыбкой, от которой моё сердце стучало.

Мы ели торт прямо руками, сидя на кровати, и болтали обо всём: о её новой работе, о том, как я учусь чинить датчики, о том, как странно быть «женатыми» в 14 и 25. «Ты моя лучшая половинка,» — сказала она, вытирая крем с моего носа, а я ответил: «А ты моя — самая сильная.» Потом мы легли рядом, глядя в потолок, и я подумал, что этот вечер — наш, как и всё, что у нас было. Позвать коллег на большой праздник мы ещё не решили — может, позже, когда захотим поделиться счастьем. А пока нам хватало друг друга.

За окном шёл снег, а в комнате было тепло от её дыхания рядом. Я жил у Лины, и это было лучшее, что я мог пожелать.

Весна пришла с запахом талого снега и длинными днями, а вместе с ней — мои выпускные экзамены из седьмого класса, последнего года основного среднего образования. Мне было 14, и благодаря работе с Линой в автоматизированном цеху технические предметы — физика, математика, основы механики — давались мне легко. Я разбирал формулы так же уверенно, как подавал Лине инструменты, и знал, что осенью смогу поступить в техникум при нашем заводе — бесплатно, с хорошей стипендией, которую давали лучшим ученикам. Лина гордилась: «Ты будешь инженером, помощник,» — и я улыбался, чувствуя, что с ней всё возможно.

Но словесность хромала. В школе я путал времена в сочинениях и терялся в длинных текстах. Классная руководительница, та самая, что была в рождественской комиссии, взялась мне помогать: после уроков она разбирала со мной правила, учила строить предложения. «Ты умный, но ленишься думать словами,» — говорила она строго, но с улыбкой. Дома Лина брала эстафету: мы садились за её стол в общежитии, она открывала старый учебник литературы и читала мне вслух рассказы — Чехова, Бунина, кого-то ещё. Потом спрашивала: «О чём это?» Я мямлил, а она подсказывала: «Ищи конфликт, герой должен что-то преодолеть.» Её голос, мягкий и уверенный, делал слова живыми, и я начал понимать.

Экзамен по словесности был последним. Задание — написать рассказ по законам драматургии: завязка, конфликт, кульминация, развязка. Я сел за парту, взял ручку и, не думая долго, начал писать нашу с Линой историю. Завязка — как я уронил ящик с болтами, а она подмигнула мне в цеху. Конфликт — мамин страх и её спор с Линой. Кульминация — клейстер во дворе и наш разговор с мамой. Развязка — Рождество, комиссия, наш «брак». Я писал про её смех, мои крики в играх, её руки на станках — всё, что жил во мне. Время вышло, я сдал листки и ушёл, гадая, поймут ли.

Через неделю я пришёл за результатами. Проверяющий, сухой мужчина в очках, явно не из заводских, а из академической среды — может, учитель из соседнего города, — вызвал меня к столу. «Твой рассказ хорош,» — сказал он, листая мои страницы. «Структура выдержана, конфликт ясен, язык живой. Оценка высокая.» Я выдохнул, но он продолжил: «Только вот история… удивительная. Я не совсем понимаю такую непосредственность. У нас, в академии, всё строже, размереннее. А у вас — завод, игры, любовь. Это правда?» Я кивнул: «Правда. Это мы с Линой.» Он посмотрел на меня поверх очков, чуть улыбнулся: «Странно, но красиво. Счастья тебе, парень.» Я схватил аттестат и выбежал, чувствуя лёгкость — последний экзамен был позади.

Лина ждала меня у школьного крыльца, прислонившись к перилам. «Ну что?» — спросила она, и я кинулся к ней: «Сдал! Всё сдал! Осенью — в техникум!» Она засмеялась, обняла меня крепко: «Мой умница!» Аттестат лежал в кармане — хороший, с высокими баллами, открывающий мне двери в заводской техникум. Мы пошли домой — к ней, в нашу комнату, — и я знал, что впереди нас ждёт ещё больше: учёба, работа, игры, мы вдвоём. Весна сияла вокруг, а я бежал рядом с ней, чувствуя, что всё только начинается.

Лето после седьмого класса было счастливым и жарким. Школа осталась позади, экзамены сданы, и я проводил почти всё время на заводе, помогая Лине в автоматизированном цеху. Мы работали бок о бок: она настраивала манипуляторы и контроллеры, я подавал инструменты, чистил оборудование, учился по её подсказкам. Это было не только делом — мы проводили время вместе, смеялись, переглядывались через гудящие станки. Я брал дополнительные смены, перевыполнял план, и профсоюз заметил мои старания. «Ты фактически повысил квалификацию,» — сказал представитель на собрании, и мою ставку подняли, добавив премии. Впервые у меня появились свои деньги — сбережения для будущей взрослой жизни, которые я складывал на счёт, чувствуя себя почти взрослым.

Часть этих денег я решил потратить на официальное свадебное торжество. Год назад, прошлым летом, я впервые пришёл на завод, уронил ящик с болтами и встретил Лину. Теперь, в годовщину этого дня, я хотел отпраздновать нашу любовь по-настоящему. Мы с Линой составляли список гостей в её комнате, сидя за столом с тетрадкой. Я записывал: мама, школьные друзья, коллеги из старого и нового цехов, представители профсоюза, ксёндз, что «обрёк» нас на свадьбу в Рождество. Но когда я спросил: «А твои кто?» — Лина замолчала, глядя в окно. Её лицо стало тише, грустнее.

— У меня никого, — сказала она наконец. — Давай без них.

Я удивился: «Как так? Друзья, родные?» Она вздохнула, отложила ручку и посмотрела на меня.

— Мой отец погиб на последней войне в нашей стране, когда мне было несколько месяцев. Мама умерла от болезни, когда мне исполнилось 14 — как тебе сейчас. Я осталась одна. Пришлась идти на завод, в низкотехнологичный цех. У меня не было детства, как у тебя, не было школы после седьмого класса, не было таких перспектив. Я из последнего военного поколения, из тех, кому не повезло больше всех. Товарищи были — рабочие, как я, помогали из солидарности, но не так, как твои друзья. Они были грубее, проще, и я их не виню. Мне пришлось самой выгрызать себе жизнь.

Я слушал, затаив дыхание. Она продолжила:

— Но у меня хватило воли и ума. Я училась на заводе, читала всё, что попадалось, стала техником. Меня полюбили в цеху — ты это видел, когда пришёл. А потом появился ты. И когда я вижу, как ты счастлив со мной, как растешь, это… это откликается. В 14 у меня не было никого, кто бы мне помог, поддержал, как я тебя. Я мечтала об этом, но не получила. Теперь я даю это тебе — и мне легче.

Её голос дрогнул, и я взял её руку: «Ты не одна, Лина. У тебя есть я. И все, кто придёт — они теперь твои тоже.» Она улыбнулась сквозь грусть: «Ты мой лучший подарок, помощник.»

Свадьба прошла в конце августа, в заводском клубе, который профсоюз украсил лампочками и цветами. Пришли все: мама обняла нас обоих, школьные друзья шумели и шутили, коллеги из старого цеха принесли пироги, новые хлопали меня по плечу: «Герой!» Представители профсоюза подняли тост за «самую странную пару завода», ксёндз благословил нас снова, с той же спокойной уверенностью. Я стоял рядом с Линой в своей лучшей рубашке, она — в простом платье, которое сделала сама, и мы смеялись, принимая поздравления. Музыка гудела, столы ломились от еды, и я чувствовал, что этот день — наш, несмотря на её тихую тень.

Потом, когда гости разошлись, мы с Линой вернулись в её комнату. Она села на кровать, глядя на подарки — книги, инструменты, открытки, — и сказала: «У меня никогда не было такого праздника.» Я обнял её: «Теперь будет. Мы вместе.» Она кивнула, прижавшись ко мне, и я понял, что её прошлое — тяжёлое, одинокое — стало легче с нашим настоящим. Мои сбережения ушли на свадьбу, но я знал: это того стоило. Мы были счастливы — официально, перед всеми, и навсегда.

Осень принесла мне 15 лет — в нашей стране это был рубеж совершеннолетия, когда я становился взрослым в глазах общества и закона. Прошёл год с лишним с тех пор, как я впервые пришёл на завод, встретил Лину и влип в неё — сначала в её смех, потом в её тепло, а теперь в нашу общую жизнь. Лето было счастливым, свадьба в августе сделала нас официально «своими» для всех, и я чувствовал, что вырос — не только в цеху или в техникуме, куда поступил с хорошей стипендией, но и рядом с ней.

Лина долго смотрела на меня иначе этой осенью. Я намекал ей раньше, что хочу быть ближе — не просто в играх или объятиях, а по-настоящему, как равный. Она всегда отшучивалась или качала головой: «Это может быть неправильным, помощник. Если я привяжу тебя страстью раньше, чем ты станешь собой, это убьёт твою самостоятельность. Я не хочу, чтобы мама или кто-то ещё огорчился.» Но теперь, когда мне исполнилось 15, она изменилась. «Ты готов,» — сказала она однажды вечером, сидя на кровати в своей комнате. Её голос был мягким, но твёрдым, как тогда, в цеху, когда она впервые подмигнула мне. — «Ты взрослый, и я тоже хочу этого.»

Мой день рождения стал особенным не из-за подарков или праздника на заводе — хотя коллеги хлопали меня по плечу, а профсоюз выдал премию за «круглую дату». Вечером, когда мы остались вдвоём в её комнате, Лина закрыла дверь, повернулась ко мне и взяла мои руки. «Это наш момент,» — шепнула она, и я почувствовал, как сердце стучит, но уже не от робости, а от чего-то нового, взрослого. Мы стали равными — не в возрасте, а в том, что было между нами. Она отдала мне себя, и я отдал ей себя, и это было не просто близостью, а частью всего, что мы построили: от клейстера во дворе до её уроков у станков.

Прошло немного времени с того вечера — дни или недели, я не считал. Мы были счастливы, и ничего не изменилось в том, как мы смотрели друг на друга. Мне всё ещё нравилось, когда Лина заигрывала со мной в своём руководящем тоне — «Ну-ка, помощник, шевелись!» — и я подыгрывал, смеясь. В наших играх, в наших ночах этот тон находил новое дыхание, и я любил, как она оставалась собой: сильной, тёплой, моей. Я не знал, что будет дальше — техникум, завод, наша жизнь, — но знал, что мы вместе, равные и свободные.

Той осенью, сидя с ней у окна, глядя на первые жёлтые листья, я сказал: «Ты всё ещё ведёшь, знаешь?» Она хмыкнула, положив голову мне на плечо: «А ты всё ещё мой лучший помощник.» И мы засмеялись, зная, что это навсегда.

== КОНЕЦ ==